Это были совершенно разные люди: по характеру, по манере держаться, динамике поведения и разговоров и, естественно, по стилю работы. Но у всех была общая замечательная черта – доброжелательность и уважение друг к другу.

Я хочу сразу отметить это как важнейший момент моих воспоминаний, поскольку вижу смысл этих строчек не в рассказе о том, что было, а о тех, кто был и как было.

К тому времени мною была прочитана книга «Атомы у нас дома» – мемуары семьи Э.Ферми, и я знал, что арсенал научной работы естественным образом может включать такую «аппаратуру», как лопата и кирка, не о говоря о молотке с зубилом. Поэтому предложение Б.В.Новикова взять в руки эти два последних инструмента и заняться долблением кирпичной лабораторной стены для прокладки электрокабеля для новой установки было принято мной с большой готовностью и охотой.

Некоторое смущение вызывало то обстоятельство, что стена эта отделяла нас от женского туалета, и в дверь часто заглядывали посетительницы этого заведения, испуганные шумом моих первых шагов в области экситонных исследований, на основе которых мне и предстояло писать диплом.

Закончив эту деятельность, я заслужил повышение квалификационного разряда и был направлен на отделочные работы в криогенную лабораторию . Затем началась высокая наука: форвакуумные и вакуумные насосы, азотные ловушки, платиновые тигли, модуляторы, самописцы и само сердце эксперимента – полупроводниковые монокристаллы.

С первого курса я знал, что «только физика – соль», и теперь вкушал эту соль высшей очистки и тонкого помола. Называлась она «экситонная наука». Память моя до сих пор хранит имена Хапфилда (который  Hopfield), а также Балканского и Никитина. Причем деятельность двух последних, если не ошибаюсь, комментировалась в духе знаменитой фразы О.Бендера: «Шура, нас обгоняют самозванцы».

Моя активность в лаборатории (дипломная работа) целиком курировалась Б.В.Новиковым. Он руководил очень тактично и терпеливо, при этом относясь к моим ошибкам и глупостям (как говорил М.Е.Щедрин) «снисходительно, но без послабления». Что же касается Е.Ф.Гросса, то работа дипломников, по-видимому, его не интересовала по определению («не царское это дело…»).

Я достоверно помню следующий эпизод. Обсуждая текст дипломной работы, Борис Владимирович, как всегда бесстрастным тоном,  заметил, что в конце обязательно должны быть слова с выражением глубокой признательности в адрес Е.Ф.Гросса  за постоянный интерес к работе, ценные замечания и доброжелательную критику. Поскольку ни первого, ни второго, ни третьего не было и в помине, я выразил, мягко выражаясь, наивное недоумение. И тут же получил разъяснение: «Слова эти есть стандартная форма благодарности начальству за то, что не мешало работать».

Уж сорок лет прошло с тех пор (даже больше), и время, увы, стерло в моей памяти многое, в  том числе и то, что я написал в своем дипломном «мемуаре», а эту истину, изреченную моим первым учителем, глубокоуважаемым Борисом Владимировичем Новиковым, я пронес через всю свою жизнь.

Тут я должен сказать, что и Евгений Федорович, в свою очередь, однажды щедро поделился со мной очень конструктивной идеей, которую можно отнести к категории фундаментальных составляющих формулы человеческого счастья, если бы таковая существовала.

Произошло это вот при каких обстоятельствах. В разгар рабочего дня, когда все были на своих рабочих местах (и я в том числе), в лабораторию энергично вошел Е.Ф. и громко провозгласил: «Кто может мне дать в долг десять рублей?!» Этот вопрос вызвал всеобщую растерянность, из чего следовало, что ни у кого таких денег с собой не оказалось. Е.Ф. тревожно переводил взгляд с одного лица на другое, и, когда стало совершенно ясно, что никто не может его выручить, я вынул из кармана только что полученную стипендию в размере трех красненьких банкнот и, протягивая одну из них («Пожалуйста, Евгений Федорович!»), участливо поинтересовался: «Может, Вам надо больше? У меня еще есть».

Обрадовавшись такой удаче, Е.Ф. восторженно воскликнул: «Ну, вот, наконец-то в лаборатории появился состоятельный человек!» Я, решив, что быть состоятельным человеком в университетских кругах не очень прилично, поспешил отвести от себя подозрения: « Что Вы, Е.Ф., я такой же, как все, только еще беднее. Это ведь моя месячная стипендия!» Тогда-то Е.Ф. и произнес ту самую сакраментальную фразу: «Молодой человек, богат не тот, кто много получает, а тот, кто мало тратит!» (Эту драгоценную истину, подаренную мне Е.Ф., я постоянно исповедую с тех пор в своем семейном кругу, то, похоже, мне не хватает той способности убеждать людей, которой обладал Е.Ф.).

Однако, главное, что я хочу сказать в этих строчках, это то, что именно люди, окружающие меня в лаборатории в 1967 году, определили мою судьбу и не просто дали мне, выражаясь избитым термином, «путевку в жизнь», а буквально «выставили» меня на дорогу к этой жизни. И мой долг – выразить им сейчас (несколько запоздало, поскольку некоторых из них уже нет в живых) мою глубокую признательность.

К весне 1967 года стало ясно, что ввод в строй лаборатории в Шувалово, куда Е.Ф. собирался взять группу выпускников физфака, включая меня, задерживается, по крайней  мере, на год. И в этой ситуации из уст Бориса Владимировича  вдруг прозвучали (как всегда бесстрастным тоном) странные слова: «Один человек из Института химии силикатов, по фамилии Лазарев, попросил меня подыскать ему аспиранта. Это совсем неплохой вариант для Вас». Сердце мое упало: «Дело, видимо, совсем худо, если, говоря о какой-то химии силикатов, Б.В. (сам сотрудник НИФИ) считает ее для меня «неплохим вариантом» В гимне физфака ведь сказано: «Только физика – соль, остальное все – ноль. И философ, и химик – дубины». А тут, нате вам, пожалуйста, химия…  самых, что ни на есть вульгарных объектов – кирпичей и силикатного клея (это все, с чем я мог связать слово «силикаты»). Конечно же, я собирался с негодованием отвергнуть это предложение.

Однако, спустя немного времени этот сюжет вновь возник. Двое сотрудников лаборатории, Лева Соловьев и Костя Лидер (так их звали тогда), вдруг пригласили меня на конфиденциальный разговор, и слова их были примерно такими  (говорил, в основном, Л.Соловьев): «Тебе стоит двумя руками ухватиться за предложение Лазарева. Поверь нам, у Гросса в Шувалове вместе с другими пацанами лет до сорока «будешь бегать ты босой и лохматый, да помахивать киркой аль лопатой», дробя не столько гранит науки, сколько бетон пустых стен, расчищая себе дорогу к защите кандидатской диссертации. У Лазарева все это будет легче, быстрее и проще».

– Но, Лева! – сказал я, - От одних слов «химия силикатов» можно впасть в тоску и уныние.

– Не надо смотреть на вывеску, смотри на людей, среди которых тебе предстоит работать. Как молодое растение развивается за счет питательной субстанции из ближайшего окружения, так и молодой исследователь формируется под влиянием той среды, тех лиц, которые сидят с ним в одной комнате. Умный и дельный руководитель, круг культурных, интересных людей – вот тот коллектив, который приглашает тебя в свою компанию. А что касается «химии силикатов», так это часть науки о веществе, где есть и будут вечные фундаментальные проблемы и темы для исследований. Как только ты разберешься в них, у тебя сразу появятся вопросы, а за ними – интерес к работе.

Примерно так говорил Лева Соловьев (вместе с Костей Лидером). Именно в таком смысле надо было интерпретировать более сдержанные оценки Бориса Владимировича. У меня не было причин им не верить. Так я пришел в компанию и стены, которые стали на 33 года продолжением моей семьи и дома. Там я обнаружил нечто в роде филиала кафедры Е.Ф.Гросса, т.к. все мои новые коллеги-друзья оказались ее выпускниками, а Вероника Александровна Колесова , к тому же,– супругой Евгения Федоровича.

Умная, веселая, энергичная, с прекрасным чувством юмора, доброжелательностью и  уважением как к своим ровесникам, так и к «молодежи», В.А. отличалась высокой культурой и обширными знаниями, в основе которых лежала ее огромная любознательность, желание быть в курсе всего, что происходит на белом свете, все видеть, слышать, прочитать, везде побывать и… всем этим поделиться. Она являла собой великолепный пример в пользу одной из центральных истин нашего бытия, изреченных Мишелем Монтенем: «Единственное, что может дать смысл человеческой жизни – радостное отношение к ней». Когда ее поразила злосчастная болезнь, В.А. держалась так, будто доказывала другую истину: «Кто страдает раньше, чем надо, страдает дольше, чем надо» (Сенека).

Благодаря В.А., у нас было как бы три «жилплощади». Одна на набережной Макарова, где мы работали, плюс две дополнительных – на улице Чайковского 10 и в Комарове, где мы не так часто, как на Макарова, но, однако, регулярно, предавались «неформальным отношениям». Они сводились, в конечном счете, к познавательным беседам (при обильном количестве выпивки и закусок), обсуждению текущих событий при свободном обмене мыслями, которые для «молодых специалистов» + аспирантов (т.е. человек 8-10) представляли не только образовательно-культурное значение, но были в не меньшей степени школой морально-этических принципов и норм.

Тут нашим «мэтром», безусловно, был Адриан Николаевич Лазарев. У каждого из разношерстной и достаточно многочисленной компании «молодежи» были с А.Н. не только свои  конкретные рабочие проблемы, темы и дискуссии, но и сугубо персональные отношения. И всех нас объединяло в единый коллектив «лазаревцев» огромное уважение и доверие к нему. На мой взгляд, главным фактором  тут был не столько его авторитет ученого шефа, говорящего мудрые мысли, а его умение (талант) изъясняться, находя изумительно тонкие, убедительные логические конструкции. Излагая их, А.Н. виртуозно владел чистым литературным «великим, могучим, правдивым и свободным» русским языком (в который он нередко и всегда умышленно вставлял «пикантные» термины). В словах его при этом не было никогда краснобайства, а всегда отображались его ум, глубокая культура, этика и воистину энциклопедические знания. Беседы с ним давали доброкачественную пищу для наших последующих раздумий, и нередко его мысли, пропущенные через наши головы, становились нашими собственными мыслями, идеями и даже жизненными принципами (поскольку разговор шел часто именно о них). Формируя их в своем сознании, мы становились увереннее в себе. И таким образом А.Н., сам, обладая огромным чувством человеческого достоинства, передавал его нам. Безусловно, живя «по Монтеню», А.Н. расширял трактовку смысла жизни, утверждая, что видит его в понимании и выполнении своего долга.

Спорной чертой характера А.Н. можно считать язвительность и сарказм, которые он обращал, прежде всего, к себе самому. Но нередко он ошарашивал этим своего собеседника и, как правило, не без основания. (Например, отвечая на хамство или бесцеремонность). Вот типичный случай . «Уф, умоталась я, собирая по вашему зданию членские взносы, сказала одна партийная дама, зайдя к нам «на кофеек», и добавила: «Кстати, Адриан, а ты-то когда вступишь в партию? Давно пора!» Ответ последовал мгновенно: «Да вот, жду, когда тебя оттуда выгонят! Тогда и подам заявление».

После того, как не стало «нашего Адриана» (август 1993 г.), мы, собираясь у него на могиле, признавались, что часто задаем тот же вопрос: «А как бы поступил на моем месте Адриан?» Ответа на него очень не доставало нам, в те времена уже перешагнувшим 50-летний рубеж или приближающимся к нему. (Когда же не стало и «нашей Вероники», у всех у нас появилось общее ощущение полной осиротелости).

Вот и сейчас, через 15 лет (март 2008 г.), приближаясь на всех парах уже к возрасту, когда А.Н. ушел из жизни, я, по-прежнему, задаю этот вопрос и не знаю ответа на него. Хотя, впрочем, наверняка, к одному аспекту моей нынешней деятельности Адриан высказал бы положительное отношение. Дело в том, что одна из идей, которую он горячо исповедовал и проповедовал, вытекала из его глубокой убежденности, что главное место академического исследователя, постигшего на собственном опыте суть физических истин, которые на первый взгляд кажутся простыми, а при тщательном рассмотрении как раз наоборот, должно быть не в стенах лаборатории, а перед студентами – в университетских аудиториях.

Смысл этих истин должен приходить к ним не из сухих фраз стандартных учебников, повторяемых доцентами, а из доверительных исповедей работяг-исследователей, которые жизнь  положили на их понимание, докапываясь до него порой с таким же отчаянием, с каким солдат на войне роет себе окоп в грунте из глины и камней.

При этом А.Н. отмечал, что «понять» – значит мочь изложить все заново, самосогласованно, своим собственным образом, используя собственную логическую схему, образы и примеры. Важно, чтоб лектор-исследователь из личного (порой горького) опыта понимал, чего же не хватает в учебниках для того, чтоб изложение стало ясным и прозрачным для бедолаг-студентов нового поколения.

И вот, пребывая ныне в роли лектора в стандартном французском университете (г.Лимож), «с печалью я гляжу на это поколение…» Головы студентов, пришедших в университет без вступительных экзаменов (правда, получивших в школе диплом «Baccalaureat»), заполнены картинками-комиксами их школьных учебников без текстов («чтоб не измучилось дитя») вперемешку с тем информационным мусором, который валится на них, как пепел на головы несчастных  жителей Помпей. На этом фоне блестящие чудеса, вошедшие только что в жизнь благодаря научным знаниям, представляются им серой банальностью, существующей со времен фараонов. Ничто не удивляет, не поражает их сознание: что мобильный телефон, что коробок спичек – все это им видится предметами одной категории. Окружающая действительность не пробуждает ни особого любопытства, ни особого восторга. Отношение к ней скучновато-тревожное. Излагая законы природы перед такой аудиторией, лектор может рассчитывать на внимание к себе только в том случае, если в его рассказе есть «интрига». И именно этого-то в учебниках (даже хороших), как правило, не видно. И, похоже, что выявить ее и построить на ней сценарий лекции – такая же задача для преподавателя, как для повара харчевни превратить кусок доброкачественной говядины (которую голодный съел бы полусырой) в загадочный бефстроганов, попробовав соус которого давно не знающий голода посетитель скажет: «C’est bizarre! Какой интересный вкус, что Вы туда добавили? Мне кажется, мускатный орех и «Мадеру». Пожалуй, я пообедаю у Вас».

И прав был, видимо, Адриан, так настойчиво направляя нас на педагогическую стезю. Жизнь и в самом деле «идиотски коротка». Всего не переделаешь. Надо оставить поле молодежи и переходить на роль тренеров, которые могут дать ей знания, как говорится, из первых рук. И французская действительность в области высшего образования весьма к этому предрасполагает. Нет никаких министерских инструкций, программ, методологических пособий. Свобода и демократия на местах достигли такого триумфального успеха в борьбе со здравым смыслом, что даже понятие «централизация» рассматривается передовой интеллигенцией как нечто близкое к тирании и насилию над вольной мыслью, как угроза для святая святых – университетской автономии. Министерство высшего образования существует только номинально (раз есть правительство, значит, есть и министры. А раз есть министры, значит, и министерства должны быть, в том числе и народного образования).

Никто толком не представляет, что же студенты должны знать, чему их учить. («А, учи, чему хочешь!»). Никаких единых требований, норм и критериев к докторским диссертациям! Понятие о национальном институте типа ВАКа никому и в голову придти не может. Докторский диплом N–го университета выдается так же, как не так давно у нас выдавались справки об окончании Университета марксизма-ленинизма г.Урюпинска. И он имеет не намного большее значение как для карьеры, так и для науки. Желание быть широко образованным, многосторонне развитым, культурным индивидуумом, похоже, давно пропало ввиду исчезновения у общества потребности в этой категории граждан по причине отсутствия практической ее значимости.

В России эта категория пока жива… И так хотелось бы, чтоб недавние слова «национального лидера» ВВП   «…обезьянничать не будем!» относились бы не только к внешней политике страны, но и к внутренней ее жизни. После «окаянных девяностых» пришла пора протрезветь и осознать, что во многом мы превосходим «их». И хотя бы потому, что думаем и изъясняемся на языке, о котором Тургенев сказал: «…великий, могучий, правдивый и свободный…» А уж у Ивана Сергеича была возможность сравнить его с другими. С тем же французским. Так что вдумаемся в это заключение эксперта-профессионала и постараемся понять за его словами нечто большее.